Эту пару в больничном холле с радостью и любопытством встречаю не только я. Они идут «единым фронтом», и на них украдкой оглядывается вся больница, хоть и жмутся они всё к стеночке. Впереди – она, маленькая, с огромными, как у олененка Бэмби или как у собаки-поводыря глазами, как будто извиняющимися перед всеми. Она ступает маленькими, но очень твердыми шагами. Следом – он, большой, очень грузный и очень неустойчивый, хотя тоже красивый, опирается правой ручищей на ее хрупкое плечо, а левой – на палку-костылек. Он идет, почти подминая ее под себя.

[quote style=”boxed”]… На свадьбе старшего внука он пожелал ему то, без чего, он уже знал это точно, не прожить. Вложив руку невесты в руку жениха, на весь зал, в микрофон, как главное завещание: «Люби её! Люби!». Я не помню, что желают внукам другие дедушки на свадьбах. Он же просто передал свой пароль, секретный код жизни.[/quote]

Я уже знаю их, и знаю, что одно ее плечо давно стало ниже второго от этой ее ноши, но я знаю, что эта ноша – мужнина рука – для нее просто бесценна. Я знаю, что когда она ведет его, она думает: «Вот она, любовь моя – вся в моей власти». Знаю, что и он, причиняя ей сейчас боль, всю свою жизнь мечтал, да и посвятил ее, эту жизнь, чтобы на нее не села и нылинка. Увы, 50 лет бесконечной любви – так все-таки бывает – это ведь и 50 лет жизни труда, болезней, невзгод, которые этой любви сопротивляются, но много и счастья, много еще чего – я не знаю. Но вот этим двоим жизнь говорила и подтверждала не раз: вам не жить, если не жить вместе. Более того, не жить, если не любить. Еще более того: не жить, если не любить до смерти. Ни одному, ни второму.

Ах ты жулик ростовский!

Сначала она отмахнулась от него, самая красивая и умная, но и самая капризная красавица строительного факультета Ростовского института: «Ах, да отстань ты, я – замужем!» Для Витьки, громадного чемпиона по борьбе и курсанта танкового училища, жизнь почернела: он не учился, не тренировался, взял набил морду секретарю комсомольской организации за какую-то шуточку – и вылетел тут же из этого комсомола. Встал вопрос об отчислении из училища. Он шел куда-то и вдруг кто-то ввернул ему вслед: «Да он, дурак, за Люськой убивается. Она сказала ему, что замужем. А сама же брешет!»

Ах она брешет! Он тут такой, а она брешет! Он бросился к ней, а ей, хоть и жалко парня, и нравится ей, но не идти же за ним и говорить, что соврала! Характер еще тот был у Люсечки.

– Ты что, Люсенька, ты что, не замужем?
– Нет.
– А чего же мне так сказала?
– Подумаешь, сказала! А ты чего тогда на меня так смотрел?
– А теперь?
– Что теперь, Витька?
– Пойдешь за меня замуж?
– Вот еще! Ну, ладно, ты чего… А вот поедешь к моей маме в Кисловодск, вот если она скажет – выходи, тогда выйду.

Да что там к маме – хоть куда! Приехали: красота, горы! Полгорода Людочкин отец построил, но погиб на войне, от брони отказавшись.
И началось!

– Ах ты ж, да где ж твои глаза были, жулика ростовского привезла! А ну говори, ты – кто? – налетела «теща».
– Я не очень хороший, но хороший…
– А ведь вырастет эта дзыга, постареет — будет точно, как я. Понравится тебе и такая? Так же любить будешь?
– Больше.
– А характер ты ее знаешь?

Тут, уже со слезами, достала молодая вдова письма погибшего мужа, который в каждом фронтовом треугольнике молил поберечь себя и не баловать детей: «Но вот Люсьеночку, ты ж побалуй немножко, ее можно, балуй ее хоть чуть-чуть».
Погиб Люсьеночкин отец, да и не до баловства было несчастной матери, а все же Люся была младшенькой, умненькой – и так на отца похожей. Ну как последнюю волю не выполнить! Вот и выросла доченька – огонь, бес и ангел в одной плоти.

От станции «рай» — до станции «ад»

Нет, не уговорил Люсеньку пылкий муж ни в первую законную брачную ночь, ни во вторую, ни в третью. «Не хочу – и все». Играла с ним до умопомрачения – но не давалась. Еще месяц девственницей ходила. В очередной раз, уходя «ни с чем» на занятия, законный муж, Витька, бубнил: «Ты хоть девкам не говори».

Что любовь долготерпелива, что она все знает, все покрывает и все прощает, Витька узнал не из Библии – из собственного сердца. Оно говорило ему: «Жди». Как встретил он Люсю, с тех пор качели Витькиного счастья стали летать по строго заданной траектории: рай – ад. Людочка забеременела – и родила одну, вторую дочку. Виктора мотало по всем военным стройкам – семья всегда была с ним, почему-то ни со своей матерью, ни со свекровью Люся не уживалась, а он не мог жить без нее и детей. Люська вообще что-то чудила: таяла на глазах, чуть что – взрывалась истериками, к себе не подпускала неделями, а потом долго наслаждалась его объятиями, могла наорать при всех, даже на работе. Он потихоньку делал карьеру, стал главным инженером потом начальником. Она работала рядом, так что его счастье и кошмар были всегда с ним. Никто уже не мог терпеть ее вечные ужасные истерики, болезни, крики, побои детей. Никто, кроме него. «Любовь все стерпит…» Неведомый злобный недуг снедал ее, а он хватал пытающиеся отхлестать детей ее руки, целовал, прижимал к себе и ее, и детей и твердил одно: «Людочка, ну ты только не нервничай, тебе же нельзя!» И держал, держал в своих объятиях, пока она не прощала его (за что?) или же теряла сознание.

В конце концов его мать сказала: «Брось ты это чудовище, пожалей деток».

…Я смотрю на старое фото прозрачной, как эльф, женщины с такими огромными глазами, каких просто не бывает, и я, не врач, прекрасно вижу причину ее и Витиной беды. Конечно, у нее была болезнь щитовидной железы, которая разрушает вдрызг нервную систему. Но в той маленькой деревне диагноз в то время ей поставить не могли, в область ехать она не хотела. А потом он связал ее и увез в клинику. Ее вылечили. А потом отправили в санаторий. А потом наступил рай.

Тополиная аллея

Не знаю, как получилось – наверное, из-за его же любви, – но девочки тоже обожали мать и теперь просто купались в счастье и ее дружбе и заботе. А он – и вовсе: из всех передовиков – передовик, из всех коммунистов — коммунист, гремел по всей области. От своего счастья он готов был помогать всем и вся, помогал молодым строить жилье, сам садился в самосвал на субботниках, устраивал детей в садики. Лучший хор – в его управлении, лучшие костюмы! Он один своими руками посадил аллею тополей (ведь сына у него уже быть не могло). На «горбатом» запорожце они каждый отпуск объезжали моря и горы, а теща, только услышав натужный гул усталого их «ишачка», уже выскакивала и плясала чечетку (теперь уж она до самого конца знала истинную цену зятю).

Но люди не прощают большой любви. Впрочем, они никакой любви не прощают. На Виктора посыпались анонимки, поехали комиссии. Руководитель восьмой или девятой, уезжавший опять ничего не накопав, наконец сказал ему: «Да уволь ты на хрен свою секретаршу!»
Как секретаршу? Валечка? Жилье дал, детей в садик пристроил, от пьяного мужа ее, детей защищал, к себе безграмотную дуру из жалости в секретарши взял, сам ошибки правил! Виктору стало плохо:

– Валя, как же ты могла?
– А я хочу одеваться, как твоя женка, и чтоб любили меня, как ее.

…Люсенька, не помня ног, неслась через всю деревню, по тополиной мужниной аллее, с чемоданами и узлами к новенькому Валькиному дому: «На, подавись! Да только вот любви, как моя, тебе не видать». А потом, за оврагом, все плакала и молилась всем богам за мужа и просила защитить свою семью, просила сил пережить и ему, и себе. И все твердила: «Витенька мой, сердечко, ты только живи, я за все тебе добром отвечу, за все отработаю».

Силы ей еще очень даже понадобились. Виктор слег с инфарктом, потом со вторым. Она работала в его же дорожном управлении, заведовала планово-экономическим отделом. Их встречи в выстроенной им же больничке напоминали планерки, а в управлении ее снова стали бояться. Но теперь все понимали и помогали ей. Она сдала в срок все объекты, выполнила все планы: по вводу, по новой технике, по рационализации, по соцкультбыту –она все смогла. А он – получил орден «Знак Почета» (если бы не анонимки – был бы Орден Ленина).

Но судьба не унималась – и снова болезни, неудачные замужества детей, перестройка, оставившая его без работы. Они все ближе и ближе прижимались друг к другу. Теперь только в одном были они сильны – в своей любви.

– Если бы нам не было так невыносимо остаться друг без друга, может, кто-то из нас уже умер, – говорит она. – Он спасал меня столько раз: я была всегда какая-то больная, с давлением, а вредная какая, перенесла еще операцию на почках – и не одну. Врачи тогда сказали, что операция будет длиться четыре часа, а она длилась одиннадцать. Я из наркоза не хотела возвращаться на этот свет, так устала. Но мелькнуло его лицо – ненаглядное лицо в слезах. И я вернулась – уже оттуда.

Как я выжил — будем знать только мы

Она знала, для чего осталась. И почему ее болячки стали вдруг как-то легче. Потому что не сразу, постепенно, но Виктор стал сдавать. Болезнь отняла у него сначала одну ногу, потом вторую, потом ослабило руки, которыми (до сих пор) так крепко любил он ее обнимать. И наконец у Витеньки – сверхдоброго, всегда спокойного, всегда миротворца – стал портиться характер. Но чем дальше и хуже он портился, тем более ангельским становился у Люсьеночки.

– Так вот, по очереди, и терпим, и тянем друг друга.

У них есть дети – хорошие, помогающие, любящие их дочери, внуки. Веточки их любви выросли ровными. Но по секрету, ожидая ее от окулиста, он вдруг говорит, что мечтал бы умереть раньше Люси. Потому что без нее нет никакого, ну ни единого смысла жить ему. Что состоит он весь из нее: и по его венам давно уж течет ее кровь.Я тайком бегу в буфет за шоколадкой, а он прячет с улыбкой ее в карман.

А она возвращается, и «встав в стойку», чтобы удобно было ему подняться, прощается с нами своим необыкновенным извиняющимся взглядом: простите, мол, люди, что все вы тут поодиночке, а мы вот – вдвоем и такие счастливые. Простите, что вы живете без любви, а мы, старые, а любим.

Идите с Богом, мои прекрасные старички… Не вы виноваты, что у нас, у других, все сложилось не так. Не вам одним, наверное, жизнь в свое время предлагала, говорила и повторяла эти волшебные слова, что только для двоих: вам не жить, если не жить вместе, если не любить друг друга. Да кто ж их слушал и слышал, эти слова, кто верил, кто терпел, но ждал? Где же ты теперь, любовь?
Так что иди, Люсьеночка, веди свою любовь, пусть не слабеет твое плечо, и знай, что в кармане у мужа и на этот раз есть чем тебя побаловать.

Я хочу повернуться к тебе

…Последними его словами были: «Я хочу повернуться к тебе». Она обняла его обеими руками, прижала к себе, чтобы всем своим телом помочь повернуться. Он вдохнул – в последний раз – запах ее кожи и волос. Он не обманул, любил её до смерти.
Целый год она не хотела жить – не умела и не хотела учиться жить без него. Безутешные дочери тянули ее изо всех сил, а она уходила, падала, таяла. Они уложили ее в лучшую больницу, потом увезли к морю. Они баловали ее так, как никто никогда не баловал. Но она ничего не хотела.

Потом, словно устыдившись, из уважения к их безостановочной, отчаявшейся любви, с которой ей было просто не справиться, она стала дышать, гулять, есть. Перечитывать его книги, которые и так всю жизнь читала вслед за ним. И прожила еще четыре бесконечных года. Но перед этим своим днем рождения молча решила, все, девчата, хватит. И пока их не было дома – а то опять зацелуют, заобнимают, уговорят – ушла, оправдываясь лишь перед ним: я тоже хочу повернуться к тебе.

…На кладбище рыдающее дождем небо вдруг открылось синью. Не по-зимнему горячей ладошкой солнце утерло мокрые носы и щеки дочек и за подбородки подняло их лица вверх. По солнечной дороге уходили ввысь два белых облака, сливаясь в одно…
На его памятнике еще при ней было высечено: «Бог есть любовь». Есть любовь! Знайте. Ждите. Берегите.

Галина Пивненко