Ленинград…Она вернулась в знакомый до слез город голодного блокадного детства уже матерью четверых
детей. Здесь, как тысячи других непокоренных ленинградцев, навсегда остались ее младшая сестренка, бабушка… И вместе с соленым, как слезы, воздухом Невы нахлынули воспоминания: мать, с распухшими от голода ногами, детские саночки, груженые трупами, холод, страх, и она – девочка четырех лет, которая от слабости может передвигаться только ползком.
Регина Григорьевна Селезнева вопрос: «А, может, жертв можно было избежать, просто сдав Ленинград?» воспринимает как личное оскорбление. «Оставить? Сам город, может, фашистам и был нужен. А мы? Но дело даже не в этом – ни у кого из нас, маленьких, старых, больных, обессиленных даже мысли не было такой – сдать Ленинград! По-моему, сама мысль о таком – просто предательство по отношению к тому, что мы пережили, через что прошли…»
Отца Регина Григорьевна почти не помнит. Осталось в памяти, как пришел какой-то мужчина, и она кричала: «Папа! Папа!» А потом он ушел, и больше семья его никогда не видела. Мама работала из последних сил, тянула, как могла двух дочек – младшей-то всего два с половиной года была, старшей – четыре, да бабушку.
– Мы с бабушкой, пока я еще более – менее двигаться могла, все ходили по улицам кости какие-то собирали, чтобы варить, – рассказывает Регина Григорьевна. – От голода умерла сначала сестричка. Она уже мертвая было, а бабушка ей все пыталась в ротик хлеба кусочек засунуть… Потом бабушка, которая свою долю все нам скармливала…
Голод, голод… Скажу честно, после того, что я услышала от Регины Григорьевны, долго не могла прийти в себя. Поэтому честно предупреждаю – хорошенько подумайте, прежде, чем читать дальше детям или людям со слабыми нервами. Но не написать об этом не могу, потому что уходят они, ленинградцы, свидетели того ада, в который превратилась Северная Пальмира во время блокады. Пусть их свидетельства навсегда отобьют, у кого бы то ни было, охоту сметь оправдывать фашизм, говорить о напрасности того, что было положено на алтарь Победы. Голод, он действительно сводил с ума, убивал в человеке человека…
– Соседка заперла в комнате двух детишек и ушла. Потом приходила, вставляла ключ в замочную скважину и, едва услышав крик «Мама!», снова уходила. Так продолжалось до тех пора, пока за дверью не стихло навсегда, – голос Регины Григорьевны звучит ровно и не дрожит, а вот слезы катятся при этих и других воспоминаниях. – Зачем она так делала? Ради карточек. Кто детей бы искал? Спрятала под кроватью – и будто не было, а карточки их хлебные остались. Или вот еще по соседству жила семья большая, так там мальчишка самый младший все орал: «Есть хочу!» Мы с мамой к Неве за водой ходили (да что ходили – ползли!), а потом вернулись, а по всей квартире запах – еду готовят! Мы – туда! Соседи едят что-то. Мать моя спрашивает: «А Юра где?» Не помню, кто ответил тогда, но ответ забыть и хотела бы, да не могу: «Половину уж съели…» Спросите любого ленинградца, того, кто ребенком пережил блокаду, как взрослые прятали его, как боялись выпускать на улицу – съедят!
Регину и сестричку ее мать и бабушка берегли пуще глаза. Потом мама уже берегла, как могла, только Регину… И было от чего – город на Неве еще ведь и бомбили страшно! Регина Григорьевна рассказывает, как бомба попала в их дом, и комнату словно разрезало пополам – она с сестренкой на кровати на улице оказалась. Но мать упорно отказывалась идти в убежище: «Лучше на воздухе умереть, чем в подвале!» Но, кто знает, какая истинная причина была тому, что не хотела она лишний раз своих детей показывать.
Не верится во все это? Может, не было? Так почему же тогда прятали глаза и склонили головы члены Бундестага, когда практически то же самое, тот же ужас рассказывал писатель Даниил Гранин о блокадном Ленинграде, о тех жертвах, на которые шли его жители, о том, что смогли пережить и не смогли?
Сколько может стоить пол-литровая баночка земли? Десять рублей! Старыми, теми, что в цене были. Не верите? Спросите у ленинградцев.
– Разбомбили Бадаевские склады. А там – почти весь продовольственный запас! Конечно, без предателей не обошлось: откуда бы немцы так точно координатыузнали, да еще то, что там пища? – продолжает рассказ Регина Григорьевна. – Конечно, народ изголодавшийся туда хлынул. Да только мука, крупы, все-все было уже вперемешку с землей. Эту самую землю мы набирали в какую-нибудь тару и варили из нее что-то вроде киселя – похлебки. Так вот некоторые умудрялись пол-литровую баночку такой земли за десять рублей продать.
Что ж, кому война, а кому – мать родная – не зря в народе говорят. А, между тем, не тронули ленинградцы ни бегемота в зоопарке, ни запас селекционного зерна в институте Вавилова! Зато кошек в Ленинграде не осталось ни одной.
– У тети моей кошка Мурка было, такая рыже-беленькая, – говорит Регина Григорьевна. – Ласковая, любимица общая. А потом Мурка еще одну службу сослужила – от голодной смерти спасла. Съели ее. А шкурку – в ноги постелили, чтобы греться. Сколько будет наш род жить, эту кошку помнить будем!
А род у Регины Селезневой большой: четверо детей, двенадцать внуков, семь правнуков, это не считая по линии маминых родных сестер. Так что памяти ни на один век хватит! Думаю, теперь и нашей тоже.
– Когда открыли «Дорогу жизни», в первую очередь стали вывозить старых и маленьких, – рассказывает Регина Григорьевна. – Бабушка наша не поехала, маме моей только и сказала: «Куда ты меня!» Так и осталась навсегда в Лениграде… У бабушки четыре дочери было. И моя двоюродная сестричка все стихи писала. Так вот из всех мне запомнились только строчки о том, как плоты бомбили, на которых детишек вывозили из города, да на воде белые панамочки плыли…
И все-таки, не смогла истребить блокада в ленинградцах человечности, сострадания. Знаете, все туапсинские ленинградцы, с которыми довелось мне пообщаться (даю честное слово, что все их воспоминания объединю в книгу, чтобы не канули в Лету!), поражали своей интеллигентностью, какой-то «особой косточкой», аристократизмом, что ли. И вот, что странно, кто пережил блокаду – стали долгожителями!
– Мама моя умерла в 1979 году, – продолжает свою семейную летопись Регина Григорьевна. – Мы ведь, как блокаду сняли, переехали к маминой сестре в Сибирь, в Кузбасс. Мамочка работала в буфете. И, знаете, хоть и пережила она с нами страшный голод – ни крошки не взяла с работы! Все говорила: «Не воруй – хлеб всегда будет!» А вот делилась всегда последним со всеми.
Там, куда переехала семья Регины Селезневой, был лагерь пленных немцев. Голодали они там сильно. Так вот мама пищевые отходы в бидончик складывала и им носила. На нее соседи кидались: «Ты что фашистов кормишь? Мало они тебе горя причинили? Да мы лучше эти помои если не животным, то в землю закопаем!» А та ответ молчала – никогда не поймет тот, кто не голодал до исступления, до сумасшествия, что нельзя еду выбрасывать. Не поймет, что такое – голод.
– Едва мама появлялась на дороге, немцы прилеплялись к решетке забора и кричали: «Вала, Вала идет!»- Регина Григорьевна грустно улыбается. – Кланялись ей в пояс. Потом многие из них остались там же жить, семьями обзавелись, и память людская, что это – бывшие фашисты – стерлась. А вот у них осталась! Когда мама умерла, все, кто остался, пришли проститься. С женами, с детьми. На колени вставали перед гробом… Мамочка многих спасла от голода.
Свое стихотворение «Ленинград» Осип Мандельштам написал в 1930 году. Больше десяти лет оставалось еще до того, как был взят в смертельное кольцо блокады град Петров! Но кажется, что строки эти и про «мертвецов голоса», и про рыбий жир речных фонарей, и про деготь с яичным желтком пополам – пророчество. Страшное, совпавшее практически до миллиметров толщины блокадной осьмушки хлеба…
Регина Григорьевна Селезнева – одна из тех, кто знает не только истинную цену хлебу, достоверную правду о блокаде. Но есть, есть еще адреса и других очевидцев! В моей записной книжке, как и рассказанные ими истории – в моем сердце. И надо спешить, спешить пересказать эти истории. Чтобы подвиг города на Неве, его жителей, их страх и горечь, никто не смог бы оболгать.